[indent] От одежды Алана сильно пахло порохом. Он до сих пор ощущает запах огня, крови и мокрой земли из-под снега. Время от времени в голову лезут мысли, что если вдруг чистокровные окончательно ополчатся против маглорождённых вплоть до того, что он больше не сможет жить в Лютном и работать в аврорате, то у него всегда есть вариант уйти в лесную глушь и, так сказать, жить на самообеспечении. Охотиться, со зверья добывать шкуры и мясо, жечь костры и отстреливать всякого, кто приблизится к жилищу.
[indent] Может, однажды именно так всё и будет, и в конечном счёте окажется, что всю свою жизнь он готовился именно к этому моменту.
[indent] У него не было такой уж острой потребности в деньгах. Или в жилье – комната, которую он снимал в Лютном переулке, более чем его устраивала, тем более, что Алан всё равно приходил туда исключительно спать – ни для чего иного это помещение не было ему нужно. В клуб его привела не нужда – или, вернее сказать, нужда совсем иного рода.
[indent] В этом смысле магический мир и магловский не слишком друг от друга отличались: и там, и там одинаково любили хлеба и зрелищ.
[indent] Кто-то идёт на такое, чтобы заработать. Кто-то – ради острых ощущений или чтобы потешить собственное самолюбие. Алан шёл, потому что подобные вещи были ему необходимы, словно воздух. Потому что охотничий пёс должен охотиться – иначе он перестанет быть самим собой. Сгниёт заживо, превратившись в тень самого себя, потеряет самую свою суть, что скорее всего даже хуже смерти. Это очень похоже на охоту – только вместо ружья у тебя всего-навсего кулаки.
[indent] Он вполуха слушает болтовню других бойцов – белый шум, который глушит звук кипящей крови в ушах. Ноздри раздуваются, втягивая в себя воздух: он чует запах алкоголя. Морщится. Плохая затея – пить перед боем. Все ощущения притупляются, хотя в такие моменты они должны быть острее самого острого ножа. Ты должен видеть всё наперёд, предугадывать чужие действия, быть быстрее, выше, сильнее любого, кто встанет перед тобой. Что у тебя есть, когда ты пьян? Слепая бравада. Самая лёгкая добыча – та, что бесстрашная. Та, что до поры до времени не осознаёт степень опасности.
[indent] Алану прекрасно известно, что о нём думают все здесь собравшиеся. Когда звучит слово «маглорождённый» – это отпечатывается на нём зримым клеймом, однако самому Алану эта мышиная возня мало интересна. Он ждёт своего выхода на ринг, он никак не реагирует, когда рефери объявляет имя соперника. Лицо молодого человека в противоположном углу искажает кривая ухмылка: Алан не производит впечатления опасного соперника, он не может похвастаться габаритами, какой-то особенной формой или чем-то ещё. Чуть более жилистый, чем среднестатистический человек его возраста – вот и всё отличие. Тих, держится расслабленно, взгляд прямой и открытый. Если ненадолго замереть – можно ощутить, что он как будто пронизывающий насквозь, но инстинкты противника притуплены, он пока ещё не осознаёт всю степень опасности, которая ему грозит.
[indent] У него плохо поставлен удар. Он совершенно открыт – скорее всего, будь в руках палочка, то чувствовал себя более уверенно, но палочки нет. Перед Аланом в буквальном смысле беспомощный ребёнок, который не понимает, что творит. Охотиться на детей – последнее дело, но когда альтернатив нет...
[indent] Одной неловкой заминки ему хватает для того, чтобы завалить противника на пол и вывернуть ему руку до хруста костей. Алан идёт против себя: он был заточен на то, чтобы убить быстро, без лишней траты сил, но на таких, как он, шоу не сделаешь – как раз-таки потому, что самое интересное для зрителя происходит буквально в мгновение ока. Всё заканчивается на свёрнутой шее – разве это шоу?
[indent] Крик бойца сливается с шумом толпы. Алан, вопреки своим принципам, даёт ему второй шанс: давай, я тебя больше не держу, сделай, блядь, уже что-нибудь, чтобы себя защитить. Но он хнычет, как малое дитя, с трудом отползает в сторону, и тут Алан замечает в его глазах страх.
[indent] Он очень смутно помнит, что произошло в следующее мгновение – будто в голове кто-то нажал переключатель.
[indent] Затем он обнаруживает, что его руки, сжатые в кулаки, увязают в густом кровавом месиве ровно на месте чужого лица. Нос сломан, глаза и рта не видать под разводами крови и ошмётками мяса. Алан помнит, что паренёк несколько секунд брыкался и вырывался. Теперь лежит ровно и не шевелится.
[indent] Тишина вокруг звенит.
[indent] Алан чуть запрокидывает голову назад, закрыв глаза, дыша полной грудью. Лицевые мышцы полностью расслаблены – выражение лица такое безмятежное, словно взятое взаймы у святого со старинной иконы. Все его мышцы ноют в один голос – но ему так от этого хорошо, как ни от чего иного.

Операция прошла довольно спокойно и, вопреки ожиданиям майора — быстро. Конечно, он не был досконально знаком с полимерным расширителем Искра, но как только перед глазами перестает мелькать звездное небо, а в ушах слышаться песни китов — он первым делом обнаруживает, что может получать информацию напрямую на сечатку глаз, и прямо в мозг. Это очень удобно, ведь куда не глянь, малейшая мысль — и можно увидеть досье, можно просканировать стены на предмет жизни за ними, но видеть поблекший, выцветший мир не столь интересно.

К сожалению, ему приходится посвятить пару часов интенсивным тренировкам — Нечаев проходит разнообразные обучения — почти каждому выдается нейрополимерная перчатка, связанная с работой модуля в их разумах, и имеющая очень широкие возможности, разработанные лично Дмитрием Сергеевичем. Шок, заморозка, снижение физического урона, обучение по стрельбе из новейшего энергетического оружия — все это обязательно, и подготовка действительно жесткая, ведь Аргентум — одни из лучших. И пусть майор показывает немного меньшие, по сравнению с остальными, показатели, его навыков и реального боевого опыта для команды вполне достаточно, ведь каждый из них не просто какой-то там офисный тюфяк, что протирает штаны за клавиатурой.

Умение Сергея различать людей по категориям — опасен или нет, тоже играет немаловажную роль. В условиях санкций Запада, в условиях гонки вооружений и желания Америки стиснуть на шее СССР тугой ошейник, предателем может оказаться каждый. Потому Сеченов хочет быть уверен, что в Академии Последствий работают надежные люди. А легкий нрав Нечаева поможет довольно быстро сходиться с людьми. К тому же, его высокий социальный рейтинг открывает двери куда угодно.

Правда есть одна загвоздка — тот самый Быков. Заикающийся, кидающий на Сергея злые взгляды, этот человек был... Неприятен. Как оказалось, не одному ему — несколько раз, когда он пересекался с учеными по пути в столовую, видел реакцию людей на парнишку. Странно. Что ж, придется потерпеть. Радовало то, что агент Блесна, Екатерина Муравьева, была благосклонна к шуткам майора, и чез нее постепенно налаживался контакт с остальным отрядом. Их боевой коллектив уже начал потихоньку притираться друг к другу после того, как их послали разобраться с локальным конфликтом близ деревушки Лесная — рабочие вышли на рельсы, где проходила ветка "Маглев" с требованием прекратить лишать их рабочих мест. Было поломано несколько роботов, но в целом, разногласия удалось уладить миром — видимо, ауры капитана Кузнецова и самого Нечаева, спокойные и благожелательные, сыграли свою роль, снизив накал страстей среди простых людей, которые, в общем-то, были в чем-то правы.

В тот же день, после операции и тренировок, уставший до чертиков Сергей завалился почти в пустую столовую, с вымученным смешком сцапав у буфетчицы ватрушку с творогом, под беззлобное ворчание и замахивание женщины, слегка пышной и уже в возрасте, на него половником. Оглядевшись по сторонам, он заприметил давно интересующую его фигуру — Виктор Петров почему-то выделялся, или это странный радар майора вычислял его в толпе без труда.... Задумчиво глядя на ученого, и пытаясь понять, что же в нем его так интересует, ведь тот же вредный Захаров такого интереса не вызывал, а он шишка покрупнее. Понимая, что и дальше так пялиться невежливо, и на ходу откусывая почти половину своей ватрушки под голодный аккомпанемент желудка, Нечаев направился к Виктору. Быстро дожевав и отряхнув руку от крошек, он мягко улыбнулся, протягивая Петрову руку:

— Сергей Нечаев. Будем знакомы?

Головная боль отдавалась в челюсть, сводя ее и заставляя поморщиться. Каждый день отличался только ее интенсивностью и уровнем вырастающей злости. Сегодня — она практически достигла пика.

По ощущениям — как будто тебе сверлят череп. Из-за этого ты начинаешь чувствовать зубную крошку и рот наполняется слюной. Или наоборот — становится ужасно сухо и боль начинает отдавать в висок, заставляя поморщиться. Мэтт ощущал все сразу, запивая тайленол стаканом воды. На сегодня — это был уже его второй. Первый — ночью, когда головная боль не давала уснуть.

Несмотря на ограничения, Мэтт решил действовать через пару дней после столкновения, ощущая снова собственное тело и найдя силы, чтобы добраться до окраины Манхэттена. Все там смешалось в одну картину, из которой он тогда выловил знакомую дверь и голос. «Может, неделю» за пару минут осмотра разодранной ткани и раздробленного сплава перешло в «нет, полторы», — это заставило Мэтта поморщиться и вскинуть брови. Полторы так полторы — ему было некуда спешить, да и все равно ему не было смысла активно действовать так быстро.

На самом деле, он злился. Он злился на себя, что допустил подобное. Он злился на то, что это был не Мелвин. Он вспоминал, как пару дней было решением проблемы. Полторы недели — были слишком долгим сроком, у него практически не было столько времени. И это вводило в отчаяние, доводя до абсурда и лимба. Смешивающихся со звуком тикающих часов и работающей в отдалении машинки. Но вместо этого — он сделал вдох.

Он помнил, как в следующую ночь говорил об этом с Фогги. Мэтт попросил его, чтобы он остался. И он бросил все, тут же потратив время на перенос встречи, едва не доведя его, раздавленного, этим до слез. Мэтт ожидал, что Фогги разозлится. Что он скажет ему что-нибудь или — сделает, но вместо этого — тот промолчал, выдержав паузу, после чего сказал: «вау, Мэтт. Это слишком даже для тебя».

Мэтт тогда только усмехнулся, тоже промолчал и шумно выдохнув, наконец сказал: «спасибо».

В этой ситуации — нужно было думать. И Мэтт старался, скрывая собственное нарастающее напряжение. Оно выражалось во всем: в движениях, в том, как он надламывал блистер таблетки, чувствуя, как усиливается головная боль. Казалось, что теперь она будет с ним навсегда. Мэтт не мог остановить все это, но он мог что-то сделать. И он начал искать.

Он складывал чужое прошлое по частям, соединяя ответы на вопросы — и находя новые. Что произошло около года назад? Почему они столкнулись снова? Мэтт собирал чужое прошлое как витраж, прибегая к заголовкам новостей (едва отдаленным и близким к реальности) и живым источникам. Он не мог действовать открыто, и у него не было как таковых информаторов, но Мэтт знал людей. И, сидя снова в черном, на лестничной клетке, аккуратно наклонив голову — он слушал, чувствуя, как все становится на места. Он не мог знать чужое настоящее и будущее — но прошлое теперь было ему предельно ясно.

По-хорошему, нужно было обратиться к сержанту Махоуни. Попросить поднять архивы и ознакомиться с отчетами той ночи. Отыскать список погибших. Все действия — были для Мэтта предельно ясны, и он знал, что стоит делать. Почти все это — он воплощал в жизнь, последовательно выстроив цепь событий и связываясь с необходимыми людьми.

Обнаружилось, что он, оказывается, имеет дело с погибшим. Только Пойндекстер был до ужаса живым.

В себе Мэтт был не так уверен.

Чужое прошлое было ему предельно ясно, но у Мэтта все еще были вопросы, и он подумал, что лучше задавать их тому, кто может дать непосредственно ответы. После столкновения — у него все еще болел бок, ныли кости и сводило мышцы. Мэтт игнорировал, зная, как ведет бедро, когда он делает что-то слишком резкое. Или до сей пор ссаднит лицо и заводит вбок челюсть. Мэтт старался не думать об этом, но головную боль — игнорировать было сложно. Тайленол помогал сделать вид, что всего этого не было.

Но уязвленная гордость — едва ли.

И Мэтт решил, что пора испортить чужой день. Его он знал почти идеально: в настоящем он все еще не мог найти Пойндекстера. И это злило его, доводя почти до ужаса, но в то же время — заставляло двигаться. И Мэтт знал, что он найдет его.

Ресторан Presidential Hotel-а был окружен камерами: по нескольку в каждом углу, с открытой точкой обзора. Еще несколько — со стороны барной стойки с охватом всего зала. Мэтту нужно было стать призраком: практически незаметным в толпе людей на перекрестке Манхэттена, на пересечении 50 улицы и Мэдисон Авеню, поглощенной шумом Бродвея и собора Святого Патрика. Пиджак, с отглаженным лацканом, рубашка стандартного кроя — он практически не выделялся. Мэтт старался, чтобы его не запомнили, оставив трость сегодня в стороне.

Но в то же время — сменив привычную оправу на более нейтральную, Мэтт без этого боялся, что его выдаст взгляд. И в то же время не хотел, чтобы его видели насквозь. На обстоятельства, он хотя бы мог отреагировать, но едва ли — на чужие эмоции. Он не доверял себе больше, чем происходящему.

Левее стойки — было слепое пятно.

Дверь отеля — негромко закрылась ровно в положенный час, и Мэтт выловил знакомый звук часов, практически через пару минут преодолевая такой же маршрут, присаживаясь напротив. Он прислушался к чужому сердцебиению, улавливая привычные паттерны.

— Неплохое место. Уверен, оно еще лучше чужими глазами, — Мэтт обратился к подошедшей официантке, поблагодарив и упомянув кофе. В голосе звучала досада и улыбка исчезла, стоило ему только снова повернуться в сторону Пойндекстера.

— Этот сорт горчит. Но это не то, что ты обычно берешь, да? Мой совет: подумай в следующий раз о чем-то другом.

Джозеф Ирвинг — самый обычный. Челка, распространенная стрижка, пиджак с замятым лацканом. Увидев такого человека, даже ничего не заподозришь. Но Ирвинг все чаще держал ухо востро, прислушиваясь и осматриваясь. За неделю — он поставил замок и дополнительную защиту, удалил социальные сети и практически перестал выходить из дома. Но надолго его не хватило, потому что сейчас — Ирвинг поселился в отеле, где находился почти все время, лишь иногда отодвигая штору в сторону. Он — обрезал все провода телефона и едва открывал дверь, когда ему стучали. Какой смысл селиться в отеле с неплохим рестораном, чтобы есть все в номере, забирая поднос трясущимися руками?

Джозеф Ирвинг — самый обычный, но информация, которую он знал, делала его человеком в поле зрения. Ирвинг не знал, но за последнюю неделю — на его голову объявили настоящую охоту. И ЦРУ старалось делать все возможное, чтобы добраться до Ирвинга раньше времени. Незадолго, как он пересек порог номера, его телефон начали прослушивать. Риз едва поморщился, вслушиваясь в разговоры. Спустя несколько часов — Ирвинг додумался, уничтожив телефон, перед этим успев связаться с журналистом.

«Я буду говорить только с вами. То, что я знаю, может изменить мир. Или наоборот — еще сильнее разрушить его», — Ирвинг не знал, что журналист не доберется до номера. Не знал он, и что в оговоренное время — в дверь раздастся стук. Риз впустил себя сам, на секунду — обратив взгляд на пистолет в трясущихся руках.

— Мило, — он выбил его, понимая, что аккуратно забрать — не получится. В то же время — вжал Ирвинга в стул, не давая возможности пошевелиться, снимая пистолет с предохранителя и направляя его в чужую ногу. Джон наклонил голову. В ответ на окрик с именем журналиста — отпарировал: — Он не придет.

— У нас есть несколько минут, прежде чем это место превратится в новогодний салют. Наверное, надо быть очень важным человеком, чтобы оказаться целью международных служб, — он все еще всматривался в чужое лицо. Ирвинг не выглядел слишком крепким, но он боялся. Он боялся, что не выйдет из этой комнаты. И Джон — ставил своей целью сделать все, чтобы вытащить его живым. — Я отпущу тебя, — сказав это тише, он и правда отпустил. — Если ты сдержишь свое обещание и расскажешь мне, что хотел рассказать Роберту Эллисону, я помогу тебе. Хорошо? — Джон убрал ладонь, ослабляя хватку и отодвигая пистолет, ставя его на предохранитель, но все же оставляя в руках. От услышанного — у него закружилась голова, но Джон сохранил безэмоциональность, лишь однажды почувствовав — как дергаются мышцы, а сам он — направляет взгляд вниз. В чужих руках подобное устройство могло причинить много вреда, но могло — много и блага. И Джон не хотел знать, в чьем владении оно было бы более полезно: в ЦРУ или тех, кто им уже владеет. Джон поднялся, услышав громкий хлопок двери на этаже. Он схватил Ирвинга за воротник, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, чтобы — в нужный момент — открыть дверь, выстреливая в колена боевику. От коридора — не осталось бы и пустого места, как и от Джона с Ирвингом, если бы они не выскользнули через боковую дверь. Бегом, Джон свернул в пролет — оглядываясь по сторонам. Пока — тихо.

Все, чтобы преодолеть еще один пролет и оказаться на этаже ниже. Джон заметил лифт, зажимая кнопку. Нужно было вывести Ирвинга, но идти через черный вход — нельзя было. Уже там — он услышал звуки поспешающего подкрепления. Джон нервно посмотрел на панель сверху лифта, что менялась с раздражающим промедлением. Еще один этаж — и двери раскрылись. Он не успел отреагировать, когда в Ирвинга выстрелили, еще не успев двери лифта открыться. Джон почувствовал, как следующий выстрел — приходится и по нему. Поморщившись, он попытался все же добраться до стрелка, но двери зажало. Тот, кто стрелял, явно не желал, чтобы его нашли. Джон обернулся, наблюдая, как Ирвинг с неприкрытым удивлением рассматривает ранение. На его лице первое время было откровенное изумление, пока он касался раны и рассматривал окровавленную ладонь, через мгновение — оно сменилось ужасом.

Джон подумал, что пора его вытягивать. Но, кажется, они оба знали цену ранения. Джон помог ему подняться, чувствуя, как тянет его бок. Тот, кто стрелял, был настоящим профессионалом. Попасть в цель за пару секунд — и скрыться. Для Джона — это было эталонной работой, но в данном положении — позавидовать ей он не мог. В процессе — они все же столкнулись с одной группой и Джон поморщился, чувствуя, как чужой нож проходится по коже, оставляя глубокий порез. Джон собирался вытащить Ирвинга живым и он почти сдержал свое ожидание, когда они наконец покинули отель.

— Эй, Ирвинг, — Джон коснулся микрофона, что все это время — был вне сети — и только сейчас — отдался шумом гарнитуры. — Кара, вызови скорую.

— Ирвинг живой?

— Кара, сейчас, — перебивая чужие слова, Джон отрубил вызов, поворачиваясь головой к Ирвингу. Он попытался зажать рану. — Эй, Ирвинг. Не отключайся, — все эти слова — никогда не работали. Джон всегда действовал по алгоритму, но сейчас — все пошло не так. И он сам — разнервничался, похлопывая по чужим щекам, вызывая обратную реакцию. Следующее обращение — осталось без реакции. Джону не нужно было подтверждение в виде замершего лица — но он аккуратно нащупал пульс. Он включил микрофон. — Ирвинг мертв, Кара, — переулок — нарушился скрежетом колес. Джону и самому нужно было уходить, он оглянулся, чувствуя, как попадает в западню — рядом с ним — хлопнули двери отеля. Он тяжело вздохнул, подумав о выходе из ситуации. Джон сомневался, что перепрыгнет через забор — но сейчас у него не было другого выбора. Преодолев ограждение, разделяющее блоки, он на секунду скрылся, запутывая своих преследователей. За спиной — раздались выстрелы, что-то — полетело ему в лицо, что-то — зацепило, но не так сильно. Теперь — задачей Джона было выбраться самому. Он знал, что в их работе — у тебя никогда нет  гарантии. Это может быть шальная пуля, может — яд, вероятно — твой напарник. Никогда не знаешь, как повернутся карты. Джон — вышел из переулка, придерживаясь за бок и слегка приподнимая пальто, наблюдая расползающееся по ткани пятно. Дело было скверно.

Джон смешался с толпой, остановившись возле тележки с едой. Он протянул продавцу купюру, криво улыбнувшись.

— Бутылку воды, — Джон поморщился, чувствуя, как замедляется и сам. Он все еще держал голову слегка приподнятой, оглядывая толпу и выхватывая среди них возможных противников.

Кароан позволил сестре прикоснуться к себе, потому что не было сил оттолкнуть ее. Он слишком устал, скорбь терзала его измученное сердце, горе поселилось в его душе. Он лег, осторожно положив голову к ней на колени. Беспомощная поза полная доверия и обреченности. Фараон был готов смириться с замыслом богов, принять смерть своей любимой жены, не держать в мыслях зла и гнева, хотя жестокая обида уже успела тихо прокрасться в его помыслы. Он столько всего сделал для Фетиха: жертвовал ему богатые дары, рабов, человеческие жизни, заливал поля сражений кровью врагов в его честь, но бог потребовал большего, унес в свое царство Меритатон и их нерожденного сына, не позволил младенцу сделать ни единого вздоха.
Придворный лекарь предлагал уступить божеству царицу, разрезать ее чрево и насильно извлечь ребенка, считал, что так можно было спасти хотя бы наследника, но Кароан не позволил, наивно веря, что Фетих будет милостив к его семье. Он позабыл, что боги жестоки и им нет дела до людских слез и страданий, они живут в своем прекрасном мире, где не знают ни боли, ни отчаяния, ни потерь.
Вина и сомнения душили фараона, поэтому он практически не обращал внимание на ласкающие прикосновения Амонет, порой переходившие границу дозволенного. Обычно он избегал ситуаций, которые могли бы зародить в его теле хотя бы намек на плотское влечение по отношению к девицам из царской семьи. Браки между родственниками не были предосудительными для их династии, а порой даже, наоборот, поощрялись, но Кароан питал жгучее недоверие почти ко всем женщинам одной с ним крови, и лишь Темей и Амонет избежали его черных подозрений.
- Думаешь, это их вина? – приоткрыв глаза, спросил правитель. Со стороны н мог казаться безучастным и погруженным в себя, однако внимательно внимал всему тому, что говорила ему сестра. – Жрецы Амеса? – тихо протянул он, рассматривая через ресницы шею жрицы, такую белую, красивую, почти не тронутую загаром, украшенную узором, походившим на переплетение змей. – Ты молилась обо мне?
Он закрыл глаза, стараясь сосредоточиться. Его мысли путались, в голове мелькали образы: распростертое на кровати тело умершей в муках жены; мрачные лица целителей, в тревоге ожидавших кары; сочувствовавший взгляд Темей; рисунок на шее Амонет, ложбинка между ее ключицами.
От сестры пахло благовониями. Аромат дурманил и кружил голову, словно он выпил слишком много терпкого вина.
- Считаешь, и меня Фетих может забрать? – тихо спросил фараон, и в его голосе не прозвучало ни страха, ни волнения, лишь холодное любопытство. Кароан не боялся смерти, она слишком часто кралась за ним, заглядывала ему в глаза, вцеплялась в его тело своими ядовитыми клыками, но он все равно оставался жив. Это было странно.
Фетих позволил ему родиться, но зачем тогда так жестоко игрался с ним, мучил, как кот оказавшуюся в его когтях мышь? Или же это Амес каждый раз вырывал его душу у противника. Говорили, что бог судьбы был способен и на больше.
Впервые за свою жизнь Кароан задумался о том, что к его постоянной игре наперегонки со смертью мог быть причастен не только Фетих, а кто-то еще.
Не подозревая о творившимся за его спиной предательстве, фараон спутанно думал об Амесе, божестве, которое так сильно почитала его покойная жена.

Невозможно не отметить, как нелепо они оба выглядели в штатском. Окружающие, пожалуй, не увидели бы разницы – их, несмотря ни на что, все-таки вполне недурственно обучили маскировке еще в Академии. Слиться с гражданскими, при большом желании, не составляло ни малейшего труда.

Но стоя перед мальчишками на воротах в простой рубахе и льняных штанах, Райдо чувствовал себя неловко. Не стеснялся, конечно, стеснение – это в принципе не о Райдо, но – неловко. Мальчишки, судя по всему, ощущали то же самое. Без привычной формы напарники выглядели не менее опасно, чем в ней, а если учитывать колкие, обжигающие – словно сигаретные ожоги – взгляды Изумо, он был явно уверен, что у Райдо под штанами скрывается этак с сотню острозаточенных кунаев. На самом же деле из всего оружия, что они несли с собой в Туман, наиболее открыто Райдо держал рыбацкий нож, привязанный на уровне щиколотки. От привычной катаны пришлось отказаться вовсе. Без ее едва ощутимой тяжести на спине Намиаши чувствовал себя чуть ли не голым. У Генмы, моментально заменившего сенбон на травинку, были те же проблемы.

— Может, и не успеем, знаешь ли, — упрямо возразил Райдо, не глядя на напарника.

Для себя он решил, что лишняя спешка будет не к месту. Застопорятся на мелочи — и не видать расположения Пятой как своих ушей.
До Тумана путь был не близкий, поэтому ближе к ночи Райдо замедлился. Дальше уже бежать нельзя – их могли заметить и заподозрить. Придется вести себя, как обычные странствующие батраки, а те не то чтобы часто рассекали по лесам и полям со скоростью до зубов вооруженных шиноби.

— Нужно сделать небольшой привал, — слишком уверенно сказал Намиаши и моментально обернулся на напарника, вспоминая о расстановке сил, — что скажешь, капитан?

Оглядывая местность, Намиаши решил, что можно будет даже сделать небольшой костер, чтобы не замерзнуть ночью и приготовить что-нибудь пожрать. А утром они, пропахшие дымом насквозь, незаметно пересекут границу Тумана.

— Настрой Пятой мне не понравился, — Райдо настороженно заглянул в лицо напарника, отгоняя от себя желание запустить пятерню в растрепанные светлые волосы, — ты бы понял, если бы видел то, о чем она толковала. Скверная история.

Что такого может быть в оружии, в бездушном куске металла, что взгляды раненных даже не могли сфокусироваться на чем-то одном, моментально рассеиваясь? Какой-то особый яд? Новые техники? Придется быть осторожнее, чем обычно.

Но куда еще осторожнее, когда дело идет о туманниках, Райдо уже честно не знал.

Местность вражеской скрытой деревни Намиаши не нравилась никогда. Даже заочно, когда он еще ни разу не бывал в Тумане, он относился к идее туда наведаться с предубеждением. Как оказалось – не зря. Влажность зашкаливала, Райдо курил сигарету за сигаретой, пока они делали привал, чтобы как-то заглушить этот особенный, противный и будто бы склизкий воздух. К утру появился поземный туман, стелящийся опасно низко, грозящий укутать обоих путников обманчиво нежнее любого одеяла. Райдо не обманывался – через пару часов разглядеть что-то, дальше вытянутой руки, станет попросту невозможно. Дым очередной сигареты практически полностью сливался с окружающим всё блядским туманом.

— Терпеть не могу это место, — доверительно признался Райдо, запихивая очередной сигаретный бычок в карман походного рюкзака. Пепел стряхивал в пустую консервную банку, которую они прикончили с Генмой одну на двоих: провизии много не брали – только то, что было необходимо для перехода с территории одной деревни на другую. Остальным будут перебиваться то тут, тот там.

Райдо был смуглый, его кожа хорошо принимала конохские солнечные лучи, Ширануи же, в отличие от напарника, был непривычно бледен. Складывалось ощущение, что они в принципе не из одной точки земного шара – это можно было использовать, делая вид, что они столкнулись друг с другом только на подходе в деревню, решив заняться поиском быстрых деньжат вместе. В их задание входило обследовать общую обстановку, выяснить, откуда идут потоки нового смертоносного оружия, ну и посмотреть, как ведет себя немногочисленное в Тумане гражданское население.

— Можем попытать счастья в порту, — собирая с привала вещи, Намиаши задумчиво почесывал стремительно отрастающую рыжую щетину, — лишних рук там не бывает.

По привычке воровато осмотревшись, Райдо позволил себе расслабиться и притянул к себе напарника, крепко обхватив Генму за запястье. Нормальное такое мужское запястье, никакое не тонкое, как у девчонки, но все-таки тоньше, чем у самого Райдо. Мазнул губами куда-то в район шеи и тут же отпустил, закрылся. Собрался с мыслями, тряхнул рюкзаком за плечами, осмотрел местность. Помимо остатков дымящегося костра – ничего. Ни крошки.

Неплохо.

На этот раз рвать когти Намиаши не стал, терпеливо ожидая указаний.

Бесконечную белую пустоту, окружающую Джинна, за секунду охватило полыхающее адское пламя. Он открыл глаза, очнувшись от длительной медитации, и услышал — будто сквозь толщу воды — чей-то не слишком довольный голос. Кожа покрылась пламенем, которое с человеческой жадностью пыталось добраться до костей.

Джинн поднял голову — и увидел зияющую черную дыру у себя над головой, расширяющуюся с каждой секундой. Ему очень хотелось сказать «еще пять минуточек, пожалуйста», но жжение стало совсем невыносимым.

Разум ифрита — нечто более сложное и совершенное, нежели сознание обычного человека. Любой смертный на его месте рехнулся бы уже через пару недель, заключи его в темницу из нескончаемого белого света, но Джинн не сошел с ума и спустя тысячелетие такой пытки. И это было еще одним недостатком его проклятия. В перерывах между хозяевами он научился медитировать — растворяться в своем сознании, буквально сливаясь с пустотой вокруг.

Пробуждение с каждым разом становилось тяжелее. Закрадывались безрадостные мысли, что рано или поздно он не очнется вовсе и сгорит, оставив вместо себя лишь кучку пепла в лампе. Можно было этому, конечно, и обрадоваться, если бы Джинн не знал, что смерть не освободит его от проклятия. Неизвестность пугала даже ифрита, поэтому он предпочитал жить так, как живет уже… давненько, словом.

Проморгавшись, Джинн понял, что уже выбрался из лампы. Вернуться обратно сможет только по распоряжению нового хозяина — либо после того, как исполнит его гребаные три желания и будет свободен.

Свободен. Смешно, конечно. Обхохочешься.

Иблис наложил проклятие таким образом, что свободу ему может даровать лишь смертный, отрекшись от одного желания в пользу Джинна. Как много таких самоотверженных человечков было за последнюю тысячу лет, что его мотает по белу свету? Правильно — ни одного.

Джинн ненавидит людей. Слабые, хрупкие, немощные, порочные. Годы сменяются годами, складываясь в века, очередная бессмысленная война сменяется новой, а человеческий род становится только гаже. Уже к двадцатому веку люди стали пугающе изощренные. Джинн не был в восторге от того, что ему приходилось творить.

Поначалу у него были правила — не влюблять и не убивать. Не загадывать новые желания, понятное дело. Спустя века правило «не убивать» упразднилось — потому что его вера в человечество иссякла, и было гораздо быстрее выполнить эту прихоть, нежели ждать, пока кровожадный человек придумает что-то новое. «Не влюблять» тоже было вычеркнуто из списка. Чисто из джиновой вредности. Потому что любая любовь, навеянная ифритовой магией, рано или поздно становилась отравой. У всего есть цена.

Цена свободы могущественного ифрита — чистая человеческая душа. Лучше бы Иблис выдвинул другие условия — мол, Джинн станет свободен, когда земля поменяется местами с небом, или когда все люди вымрут — тут уж явно он бы быстрее дождался вожделенного.

Ифрит звучно хрустнул онемевшей шеей, поиграл костяшками пальцев и устало вздохнул. Паренек, отбросивший лампу, обернулся на шум.

— Поаккуратнее с этой штукой, парень. Поранишься.

Мальчишка, оказавшийся пред его взором, был ни дать ни взять обычной человеческой крысой. Даже внешне чем-то смахивал — аккуратная острая мордочка, черные как смоль волосы, которым не помешал бы шампунь. В целом, мальчишке в принципе не помешало бы сходить в душ — выглядел он паршиво, запах — Джинн принюхался — был соответствующий.

Судя по бедному потасканному виду, мороки будет от силы на пару дней. Загадает себе кучу денег, напьется вдрызг и потратит спьяну последние желания на наркоту или гарем. Старая как мир история.

— В общем, суть проста: загадываешь три желания — кроме новых желаний — в итоге становишься самым богатым или влиятельным человеком на свете, имеешь кучу тачек, бухла, девок... или парней, мне без разницы — а я сваливаю обратно, — Джинн многозначительно кивнул на лампу.

Несмотря на то, что отметка термометра по вечерам не превышает десяти градусов, а кое-где еще лежит снег, в машине довольно быстро становится жарко. Итан пару секунд мучает ручку стеклоподъемника, приоткрывая окно, и с наслаждением подставляет бледное лицо под резкие порывы свежего воздуха.

Он иронично закатывает глаза, когда Джонатан так и не удосуживается пристегнуться. Если волчаре и впрямь жить надоело — это не его проблемы.

– Я начинаю сомневаться в твоих дедуктивных способностях, – не менее снисходительным тоном отвечает Итан. – Это от местных могло ничего не остаться — ты мог убить кого-нибудь, и даже мой отец не сумел бы тебе помочь. Я уже знаю, на что способны оборотни, – он уныло отворачивается к окну и понижает голос, – уж поверь.

Комментарий о друзьях Итан пропускает мимо ушей, подмечая тот факт, что Джонатан постоянно называет его «пацаном» – видимо, младший Майерс персона настолько незначительная, что оборотень даже и не пытался запомнить чужое имя. Итан чувствует укол обиды под лопаткой и раздраженно ведет плечом, пытаясь удержать себя от новой порции колкостей.

– Знаешь, в чем твоя проблема? – Он все-таки не сдерживается и снова поворачивается к Джонатану, чувствуя, как горят щеки. – Ты меня, конечно, не спрашивал, но я все равно скажу. Проблема не в том, что ты оборотень. По крайней мере, не только в этом. Ты никому здесь не нравишься, потому что у тебя на лбу написано, что мы тупые и неотесанные деревенщины, и пока ты смотришь на всех свысока, строя из себя мистера «крутого», люди не станут тебе помогать. А если ты думаешь, что помощь тебе не нужна, то ты точно самонадеянный идиот.

Волкам-одиночкам сложнее выжить. Гораздо проще выследить и загнать добычу, если ты в стае. Особенно, если добыча – такой же злой одинокий хищник.

После своей смелой бравады Итан чувствует легкую вину, хоть и горделиво держит подбородок приподнятым. Каждый раз, стоит Джонатану оказаться рядом, у Итана в голове сгорает парочка важных предохранителей. Кажется, один из них – инстинкт самосохранения, иначе нельзя объяснить, почему в компании мрачного, еле знакомого мужика-оборотня, который может за секунду откусить его голову, Майерс ощущает себя в безопасности, даже когда перестает контролировать свой бескостный язык. Сродни чувству, которое возникает, когда после долгой дороги ты наконец оказываешься дома.

Когда нечто выпрыгивает прямо им под колеса, Итан уже почти собрался с мыслями, чтобы неловко и не совсем искренне извиниться за очередную дерзость. Стоит машине с лязгом оттормозиться, оставляя за собой длинный след шин, как на капот тяжело ложатся крупные лапы с длинными закругленными когтями.

Итан в ужасе переводит взгляд на перекошенную от ярости, уже знакомую медвежью морду, на которой ярко-красными огнями горят глаза, неотрывно следящие за каждым его действием.

Он уже хватается за ремень, чтобы освободиться, когда на пальцы, ледяные от ужаса, ложится успокаивающе теплая рука Джонатана. Итан поднимает на него неуверенный взгляд, полный страха, и заторможенно кивает, чувствуя, как мимолетное прикосновение успокаивает, мгновенно унимая дрожь во всем теле.

Медведь предсказуемо не дает Джонатану время, нужное, чтобы полностью обратиться, и накидывается на него сразу же, как тот покидает машину. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы проанализировать, насколько сейчас не равны их силы.

Пару секунд Итан молча наблюдает за происходящим, будто в кинотеатре под открытым небом, а потом силой воли берет себя в руки, стараясь не обращать внимание на бьющиеся друг об друга коленки.

– Ну уж нет, херовина ты косолапая, – он начинает болтать, чтобы хоть немного успокоиться, и оборачивается назад, раскидывая в разные стороны смятые банки «Dr Pepper», упаковки от бургеров, тетрадки, карандаши и прочий хлам, – да где же ты, твою мать… клянусь, я уберусь, если мы выживем… ну наконец-то!

Хилл кричит «уезжай», явно путаясь языком в отросших клыках, и Итан бормочет себе под нос «угу, разбежался», прежде чем подобраться к животным, сцепившимся в клубок из шерсти, когтей и клыков.

Он изо всех сил замахивается бейсбольной битой, приземляя ее прямо на огромную медвежью голову, на фоне которой его оружие кажется жалкой зубочисткой, и предусмотрительно делает пару шагов назад.

Оборотень, придавливающий странно притихшего Джонатана к дороге, издевательски медленно поворачивается мордой к Итану. С его раскрытой пасти капает розоватая слюна, и Майерс как-то сразу теряет уверенность в собственных силах, стоит в уши ударить страшному реву. Джонатан предпринимает попытку вырваться, но медведь, одним рывком поднимая его с асфальта, отправляет человеческое тело в полет. Хилл ударяется спиной об толстый ствол дерева, раздается сочный хруст, и Майерс, которого и так подташнивает, искренне надеется, что это сломались ветки, а не его позвоночник.

– Может, поболтаем? – Итан примирительно отбрасывает биту, понимая, что в ней больше нет никакого смысла. – Я имею в виду, ну, перед тем…

Пока он говорит, оборотень, стоя на четырех лапах, медленно подбирается к нему, осторожно принюхиваясь к окружающим запахам.

–  … как ты меня убьешь. Хотелось бы знать, если честно, почему я вообще должен сегодня умереть.

Итан упирается спиной в тачку, отступать больше некуда. В ноздри ударяет отвратительный запашок — так воняло из пасти старого пса Мезерса, когда у него на старости лет начали гнить зубы.

– Знаешь, Хилл, если ты там не сдох, – тихо говорит Итан, боязливо вытягивая перед собой руку, когда подошедший оборотень встает на задние лапы, возвышаясь над ним почти на метр, – было бы круто, – Итан переходит на шепот и медленно садится на асфальт, чувствуя, что ноги его больше не держат, – если бы ты помог.